Бессмысленно и беспощадно: конспирологи против карантина сегодня и два века назад
Идея карантинной борьбы с эпидемиями, завозимыми из Азии, была старой уже в XIX веке. Но, как показывает история России, одно дело захотеть ввести карантин, и совсем другое — суметь сделать это правильно / ©Wikimedia Commons
250 и 190 лет тому назад в нашей стране случились две мощные эпидемии, потребовавшие жестких карантинных мер. Оба раза они вызывали интересные психические эпидемии: массовые вспышки у населения самых диких конспирологических теорий. Как ни странно, большая их часть очень похожа на теории российских конспирологов и сегодня, в 2020 году. Четверть тысячи лет назад, при Екатерине II, жертвам одной из таких психических эпидемий удалось устроить в Москве бойню, заметно затормозившую победу над болезнью. Попробуем разобраться, почему внедрение массового образования не сделало нашу реакцию на эпидемии заметно умнее и может ли это случиться в принципе.
----
Чума 1770 года: почему государству бывает так сложно подавить эпидемию
Крупные эпидемии традиционно приходят в Россию из азиатских центров (собственно, в Евразии почти всегда так), и именно так случилось в 1770 году. Вспышка чумы в Турции и на Балканах «через» русскую армию на театре военных действий начала проникать в Россию.
Двести пятьдесят лет назад недостаточная жесткость властей в реализации карантинных мероприятий закончилась бунтом, в ходе которого был утерян контроль над Москвой. Общее число жертв эпидемии в ней тогда превысило 57 тысяч человек / ©Wikimedia Commons
Первым донесения на эту тему начал строчить крайне энергичный генерал фон Штофельн, но отношение к нему у императрицы было весьма подпорчено. Возможно, это повлияло и на восприятие ею его алармистских заявлений относительно чумы, идущей с юга. Дело в том, что фон Штофельн, в общем-то, в рамках обычаев того времени, во время войны не стеснялся политики «выжженной земли». Екатерина II писала по этому поводу его начальнику Румянцеву:
«Упражнения господина Штофельна в выжигании города за городом и деревень сотнями, признаюсь, что мне весьма неприятны. Мне кажется, что без крайности на такое варварство поступать не должно… Пожалуй, уймите Штофельна…»
В конце концов, на проблему обратили внимание: фон Штофельн умер от чумы, о которой писал в своих донесениях. В сентябре 1770 года обеспокоенная ею Екатерина превентивно повелела установить кордоны в Серпухове, Боровске, Калуге, Алексине, Кашире, с целью не подпустить к Москве зараженных. Увы, меры эти не помогли, и с ноября-декабря больные появились в старой (на тот момент) столице.
Почему карантинные меры ее не защитили, примерно понятно. Дело в том, что население страны тогда было чрезвычайно подвижно и предприимчиво. Еще в эпидемию чумы 1654—1655 годов выяснилось, что «горожане указаний властей не послушали, перевозчики тайно перевозили людей всяких чинов в обход…».
Происходило это несмотря на полное осознание гражданами того факта, что носители болезни заразны: это было известно с глубокой древности. И не надо думать, что во всем виноваты лишь невежды из простого сословия. Александр Пушкин, которого трудно упрекнуть в невежестве, сам отмечал, что в 1830 году обходил холерный карантин посредством дачи взятки крестьянам, «мобилизованным» на карантинную заставу.
Причины таких действий, в основном, двояки: с одной стороны, это присущий жителям нашей страны правовой нигилизм, а с другой — обычный эгоизм и неспособность ограничивать себя в своих желаниях по свободному перемещению, даже зная о последствиях. Пушкин, правда, имел еще одну причину: он не хотел действовать как трус («Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой»).
Однако вне зависимости от мотивов итог был один: карантин не остановил чуму на пути к Москве.
Вывод первый: внимание граждан к рекомендациям властей с 1654 года существенно не повысилось. Равно как и не изменился уровень эгоизма.
Слишком мягкие власти, слишком жесткое население
В самой Москве эпидемия сперва шла медленно (из—за зимы). Инфекция попала в главный военный госпиталь (ныне им. Бурденко), однако его изолировали, и пока вспышка там не выгорела, никого не выпускали, а здание госпиталя, по личному указанию Екатерины II, сожгли.
Увы, в марте инфекция вспыхнула на ткацкой мануфактуре и затем начала расползаться по городу, даже несмотря на общий карантин. В июне погибших было более тысячи человек. Власти резко нарастили силу карантинных мер: были закрыты все промышленные предприятия и ремесленные мастерские, бани, магазины, рынки.
Все снабжение продовольствием шло через специальные рынки на окраинах, где между продавцами и покупателями были серьезные меры дистанцирования. Как писала Екатерина II в указаниях о проведении этих мер:
«Между покупщиками и продавцами разложить большие огни и сделать надолбы… чтоб городские жители до приезжих не дотрогивались и не смешивались вместе; деньги же обмакивать в уксусе».
На таких площадках торговля шла исключительно под наблюдением полиции в строго ограниченные часы — полицейские наблюдали, чтобы люди не дотрагивались друг друга. Отлавливались бездомные собаки и кошки, всех нищих с улиц пособирали и отправили на казенное содержание в изолированные монастыри.
Чтобы эпидемия не пошла в другие крупные города, на Тихвинской, Старорусской, Новгородской и Смоленской дорогах всех едущих осматривали на предмет чумных бубонов, окуривали, а вещи, письма, деньги протирались уксусом.
Казалось, что болезнь вскоре отступит. Но не тут-то было.
Дело в том, что население было в принципе настроено против ряда противочумных мер. Сами зараженные ни в какой карантин не хотели, просто плюя на безопасность окружающих. Заболевших родственников не хотели сдавать в карантины — мол, пусть лучше лечатся дома.
Вещи умерших было положено сжигать, но любовь к имуществу не давала москвичам принять столь «суровые» меры. От этого они не заявляли даже об умерших, вышвыривая их на улицу ночью. Документов с фотографиями тогда не было, и, по сути, разобраться, откуда появился мертвый и где же его вещи, подлежащие сжиганию, было сложно.
Екатерина II издала специальный указ «О неутайке больных и невыбрасывании из домов мертвых», по которому за метание трупов на улицу полагалась каторга — но из—за малочисленности полиции в Москве реализовать его было сложно. Наиболее «сообразительные» горожане, дабы замаскировать место выброса трупа, стали кидать их в воду ближайших речек (да—да, в летнее время).
Дополнительную проблему представлял криминальный элемент. Как ему и положено, особым интеллектом он не отличался и лез в дома умерших чумных больных, воруя их вещи и, соответственно, заболевая и умирая.
В общем, как резюмировал позднее историк Соловьев:
«Ни Еропкин [военный губернатор — А.Б.], ни кто другой не мог перевоспитать народ, вдруг вселить в него привычку к общему делу, способность помогать правительственным распоряжениям, без чего последние не могут иметь успеха».
И тут борьбу с эпидемией осложнила еще одна проблема: конспирологи из народа.
То ли астероидная угроза, то ли бактериологическая война: до чего доводят сны анонимуса из 1770-х годов
В сентябре 1770 года среди множества теорий заговора о болезни распространилась одна, массово приглянувшаяся гражданам. Некий фабричный рабочий якобы увидел во сне Богородицу, жаловавшуюся ему на жизнь (неоднозначный выбор адресата жалобы народ не смутил). В сновидении она сказала, что Боголюбская икона с ее образом, в районе Варварских ворот Китай-города, давно не имела молебнов.
В связи с этим ее сын планировал устроить в Москве метеоритную бомбардировку («каменный дождь», как это обозначил аноним из фабричных рабочих). Но она уговорила его смягчить воспитательные мероприятия для москвичей до «трехмесячного мора».
Само собой, население массами стало стекаться к воротам, над которыми была вделана икона. Приставили лестницу. Стали туда лазать и целовать ее. Священники «без мест» (что—то типа бомжей, служивших обедню за деньги и тем жившие в период бродяжничества) подтянулись вслед за населением, но не долго, на считанные дни.
Архиепископ московский Амвросий был, как и все люди того времени, в курсе «прилипчивости» чумы, да, к тому же, прилично ненавидел вышеозначенных бродячих «священников». Кроме того, как отмечает историк Соловьев, стихийные молебны у Варварских ворот, с церковной точки зрения того времени, были «суеверие, ложное видение — все это запрещено [Духовным] регламентом [1721 года]».
Поэтому Амвросий распорядился икону убрать в храм, где доступ к ней был бы ограничен, а пожертвования в сундуке под ней — предать в воспитательный дом (туда свозили детей, чьи родители умерли от эпидемии).
Военный губернатор Павел Еропкин, правда, тут же сказал, что Амвросий зря так: если икону убрать, будет буча, но ящик с деньгами в самом деле лучше убрать. С деньгами — это знали уже тогда — зараза тоже передается.
Увы, даже предпринятая 15 сентября 1771 года попытка забрать ящик вызвала у населения недовольство. Под крики «Богородицу грабят!» собралась толпа в десяток тысяч человек. Из них более половины «с дубьем и кольями». Как отмечают современники событий, включая известного инфекциониста Шафонского, начались непотребства.
«Отбив» деньги, население погромило и разграбило ближайший монастырь, начало погромы больниц и убийства медработников, которых считали убийцами. К счастью, в ходе погрома активисты обнаружили значительные запасы спиртных напитков, что затормозило их до следующего дня.
Но на утро 16 сентября народ, проспавшись, кинулся искать Амвросия. Найдя, устроил ему публичный допрос. В вину ему поставили три главных тезиса: «Ты ли послал грабить Богородицу? Ты ли велел не хоронить покойников у церквей? Ты ли присудил забирать в карантины?» «Установив» его вину по всем пунктам, гражданские активисты немедленно и закономерно забили архиепископа кольями насмерть.
Такая необычная форма любви к церкви и ее иерархам не должна удивлять: русский народ той эпохи был на удивление энергичен и крайне слабо верил в любые авторитеты, включая церковные.
Собственные суждения по религиозным вопросам — даже инициированные сновидениями какого—то рабочего—анонима — он легко ставил выше суждений тех, кто, по идее, должен был чуть лучше разбираться в этих самых религиозных вопросах.
Здесь трудно не увидеть параллелей с нашим временем. Количество вирусологов из соцсетей, еще вчера не знавших, чем вирион отличается от вибриона — впечатляет даже наших современников, привыкших, казалось бы, к эпохе «экспертов из интернета».
Военный губернатор Еропкин, к его чести, смог разобраться с восставшими, несмотря на то, что имел под рукой всего 130 человек и две пушки (остальные войска вывели из зачумленного города, чтобы минимизировать потери от эпидемии). Он смог отбить Кремль у бунтовщиков. Попутно около сотни последних погибло, четверо зачинщиков были впоследствии казнены, а остальные плененные — отправлены на каторгу.
Победа екатерининского карантина и его забвение
При подавлении бунта Еропкин был дважды ранен, отчего слег. Уставшая от московского бардака Екатерина послала туда Григория Орлова, весьма дорогого ей на тот момент человека. Это был деятель, резко отличавшийся от обычных московских властей. В первую очередь — патологическим бесстрашием и большой энергией.
Прибыв в столицу с несколькими тысячами солдат, он сперва все осмотрел и посчитал. Его люди нашли там 12,5 тысяч домов, из которых в 3 тысячах население погибло полностью, а в еще трех тысячах были зараженные. Быстро поняв, что часть местного населения не особенно склонна сотрудничать с властями, Орлов прямо сказал о некоторых москвичах:
«Как посмотришь во внутренность их жизни, образ мыслей, так волосы дыбом становятся, и удивительно, что еще более чего в Москве и сквернее не делается».
Уже 30 сентября 1771 года Орлов предложил другую схему борьбы с эпидемией. Во-первых, людей в городе стали снабжать продовольствием — либо дав им работу, либо безвозмездно, но не полагаясь на их средства. Во-вторых, он потребовал доставить в Москву уксус в таком количестве, чтобы его недостатка более не было ни для граждан, ни для больниц. Уксус, выполнявший роль современного санитайзера, имел умеренную эффективность в случае переноса чумы (хотя она тоже могла передаваться контактно). В-третьих, по поводу мародеров в чумных домах он объявил, что:
«таковые безбожники и враги рода человеческого… без пощады казнены будут смертию у того самого места, где сие преступление учинено будет, дабы смертию одного злодея отвратить смертоносный от зараженных вещей вред и гибель многих невинных, ибо в крайних зла обстоятельствах и меры к уврачеванию крайние принимаются».
В-четвертых, понимая нелюбовь русского человека к госпитализации, Орлов распорядился всем прошедшим курс лечения в больнице выдавать по 5 рублей холостым и 10 женатым (весьма солидная сумма для недворянского сословия). Каждому стукачу, наведшему на скрывающегося от властей чумного, платили по 10 рублей. За сдачу каждого лица, барыжившего краденным из чумных домов — по 20 рублей (стоимость стада коров).
Это был революционный шаг, поразивший местное население в его слабое место, — любовь к накоплению денежных средств. Он, наконец, позволил заманить всех разбегающихся во все стороны и не желающих изолироваться больных в места, где они почти не могли заражать новых людей. Разумеется, не обошлось без накладок: множество здоровых сразу объявило себя чумными. К счастью, регулярные осмотры врачей изобличали мнимых больных, хотя и со временем.
В дополнение ко всему этому город был разбит на 27 районов. Свободное перемещение между ними было запрещено. Это позволяло снизить до нуля риск повторного появления вспышки заражения в тех частях Москвы, где болезнь «отгорела». Уже к ноябрю вспышка чумы в городе практически погасла. И, в отличие от сезона 1770-1771 года, вспыхнуть снова в 1772 году чума не смогла.
Меры Орлова были дорогими (всего 400 тысяч рублей, огромная сумма), но эффективными. Эпидемия кончилась, хотя сколько при этом людей погибло — сказать сложно. Официальные данные говорят о 57 тысячах. Однако сама Екатерина II, сильнейшим образом фрустрированная манерой своих подданных разбрасывать трупы в реках и полях, считала, что их могло быть и сто тысяч (половина населения Москвы).
Если вам кажется, что гибель половины москвичей от чумы — это много, то зря. В эпидемию 1654-1655 года, когда противочумные карантинные меры в Москве проводили лица без решительности Орлова, замер убыли населения нигде в столице не показал цифру ниже 77%.
Вообще, крупные города — идеальное место для эпидемии, и чем они крупнее, тем лучше. Поэтому потерять всего половину населения от чумы — особенно с учетом яростного саботажа карантина населением до прибытия Орлова — это довольно неплохой результат.
Севернее и заметно восточнее старой столицы чума не шагнула, всероссийской эпидемии удалось не допустить. Что характерно, длительный карантин (его частично держали до осени 1772 года), вовсе не привел к голоду в одном из крупнейших городов государства.
Увы, опыт екатерининского подавления эпидемии был в значительной степени благополучно забыт. В 1830 году в Россию (через Западную Азию) пришла холера, исходно вспыхнувшая на Ганге. Министр внутренних дел Закревский учредил карантины, но толку от них было мало.
Как и в XVII веке, за взятку люди на карантинных заставах — рекрутированные из крестьян — спокойно пропускали кого нужно дальше. Именно так Пушкин в тот год попал в Болдино, где дописал «Евгения Онегина». Поскольку опыт Орлова изучен не был, плату за стукачество и другие более жесткие карантинные меры вовремя ввести тоже не догадались.
---
(с) Александр Березин
----------------
[свернуть]